Мягкая ткань. Книга 1. Батист - Борис Минаев

Даня заснул быстро, а Мари еще некоторое время лежала и смотрела в темный потолок. Почему-то она стала представлять себе поезд, на котором они уедут. Куда – не знала. Не могла этого знать. В Россию, в Америку, в Париж, в Лондон, куда угодно, но только вместе, только вдвоем. Этот поезд она представляла себе очень подробно. В нем был такой особый вагон, куда их почему-то пустили. В этом вагоне было совсем мало людей, верней, кроме них с Даней, там вообще не было людей, только какой-то мальчик в красной форменной куртке, который все время заходил и что-то предлагал: то чаю, то кофе, то обед, то книги, то просто приводил с собой кого-то, и этот кто-то садился и начинал длинно рассказывать о странах и городах, которые им предстояло увидеть. Все в этом вагоне ей нравилось, здесь не было скучных поперечных лавок, стояли вдоль стены мягкие диваны, было много места, с потолка свисали большие лампы в абажурах, стояло даже пианино; мебель и поручни красного дерева внушали мысль о покое, о счастье, и лишь одно было ей совсем непонятно – почему это путешествие так затянулось и что ждет их в конце пути? Мари смотрела на Даню и пыталась найти ответ в его лице, говорить об этом было почему-то нельзя, а когда она все же пыталась, он начинал сердиться, лицо его становилось пугающе-незнакомым, и тогда, чтобы забыться, чтобы развеялись эти тяжелые мысли, она глядела в окно на ватные клубы дыма из паровозной трубы, на вагоны, которые становились видны при поворотах пути, на горы, что приветливо выглядывали из облаков, на крестьян, которые останавливались и смотрели на проходящий поезд, махала им рукой, и опять забывалась, и смеялась от счастья, настолько пленительным было это необычное путешествие… Вспомнит Мари об этом сне много позже, в 1922 году, когда станет ездить по России ровно в таком вагоне, с диванами и лампами, с пианино в углу, с мальчиком в форменной куртке, приносящим ей чай и бутерброды, ездить и спасать больных детей, с миссией, и точно так же, как во сне, в вагон будут вводить разных людей, а те долго и подробно рассказывать на почти забытом ею к тому времени русском языке о городах, о местах, которые ей надлежало увидеть, и она терпеливо станет их выслушивать. Отличие состояло лишь в том, что Дани с нею не было, но Мари и не хотела, чтобы он здесь был, она и думать о нем не желала, к тому времени все с ними происшедшее было давно вытеснено другими событиями, однако соответствие того сна нынешней яви ее поразит – Мари не могла не удивляться совпадению деталей, все было точно так же: и низкие приветливые горы, и крестьяне, только у этих крестьян умирали дети, и сами они умирали от тифа, и тех денег, медикаментов, которые она везла в этом красивом вагоне под охраной советской власти, не хватало ни на что, и было понятно, что многие из этих людей не доживут, не увидят солнечного света, следующей весны, и она думала о том, как же это горько и сладко в то же время – жить, жить, жить…

Когда Мари заснула, проснулся Даня. Долго лежал и смотрел на то, как она спит.

Не хотелось ее будить, однако другого выхода не было.

Он тихо сполз с кровати, начал собирать вещи и хотел уже выбраться в коридор, чтобы там одеться, но тут она тихо сказала:

– Нет.

– Мари, прости меня, – горячо зашептал Даня, – я не могу, я должен плыть сегодня, я дал объявление в газету.

– И что? – сонным голосом сказала она. – Ты не можешь оставить меня здесь одну, в этих ужасных номерах, да еще и с такой подмоченной репутацией. И среди этого страшного бардака.

Он тихо засмеялся:

– Тогда вставай.

Он принес ей снизу кувшин с теплой водой и отвернулся, пока она одевалась.

На завтрак он попросил у мадам Берты шесть (!) вареных яиц.

Та удивилась, но молча подала. Потом он попросил расчет, и она удивилась снова.

– Оставьте у себя чемоданы до вечера, – попросил Даня.

Мари завтракать отказалась. Для нее было слишком рано.

Мадам Берта отвернулась, когда Мари спускалась по лестнице, но, провожая их до двери, неожиданно сказала, глядя куда-то поверх головы Дани:

– Поздравляю.

Они вышли на берег.

Даня знал место, откуда обычно отправляются пловцы. Не то чтобы он очень хотел плыть именно отсюда, но все-таки это была хоть какая-то зацепка, метка в царстве невозможного.

Найдя на берегу эти три несуразных огромных валуна, он спустился к пляжу. Мари сняла туфли и пошла за ним по сырому холодному песку. Было совершенно серое вязкое утро, без единого солнечного луча, море утопало в какой-то вате, туман влажными мазками скользил по лицу.

Он аккуратно сложил свой костюм, белье и ботинки в саквояж на черной застежке.

Она поцеловала его в последний раз, нежно погладила по плечам и вдруг спохватилась:

– А я что должна делать?

– Ничего, – ответил Даня. – Постарайся поспать. К вечеру я вернусь. К вечеру, – поправился, – я должен вернуться. Хотя если лодки не будет, то останусь там.

Она послушно кивнула. Все детали они обсудили давным-давно. Для таких, как Даня, одиноких пловцов существовали гостиницы, лодки, капитаны, спасатели, весь ритуал у англичан был давно налажен, за объявлениями во французских газетах внимательно следили – он не останется без присмотра. Если, конечно, доплывет.

– Отнеси вещи в гостиницу и поспи. Потом вставай, пообедай и начинай считать. Когда ты досчитаешь до восьмидесяти восьми тысяч, я, наверное, постучусь в дверь. – Он засмеялся своей, как ему показалось, необыкновенно удачной шутке.

Его била нервная дрожь. Все сильней и заметней.

Он еще хотел спросить – ты помнишь, куда давать телеграмму? Но не спросил. Во-первых, она помнит. Во-вторых, спрашивать об этом не хотелось.

Телеграммы принимало морское управление на том берегу.

Через день после того, как ее регистрировали и посылали обратно во Францию подтверждение о принятии мер, полиция начинала вяло обыскивать берег. Тела пловцов, как правило, не находили. Их часто сносило течением куда-то туда, в океан. Где чайки, рыбы, корабли, неизвестность быстро делали свое дело. Человек полностью растворялся в морской воде, становился соляным раствором, природой, пустотой.

Какая прекрасная смерть.

Но они не говорили про телеграмму. Они стояли и смотрели друг на друга.

– Удачи тебе! – Она слабо махнула рукой. И пошла по пляжу босая, не оглядываясь, с его саквояжем и своими туфлями – обе руки были заняты.

Нелепая походка. «Прощай, Мари», – сказал он про себя и повернулся лицом к Ла-Маншу. Было уже шесть утра.

Первый час заплыва прошел легко и незаметно. Туман постепенно рассеивался, море было настолько спокойным, что даже не верилось в такую удачу, начало тихо пригревать солнце, и Даня плыл совершенно свободно, наслаждаясь каждым движением и чувствуя каждую клеточку своего тела.

После всего, что случилось, этот заплыв представлялся ему совершенно легким, праздничным, веселым делом, ведь тело его, слава богу, освободилось от этой ноши, от внутренней тяжести, которую носило так много дней, и он спокойно, сладко отдавался стихии.

Но этот час прошел, и Даня отметил про себя, что обычно не чувствует так хорошо, во всех мельчайших подробностях свое тело. Теперь же он чувствовал его именно во всех подробностях, во всех тончайших деталях. Сначала это казалось ему просто наслаждением, полной гармонией – он, Мари, море, все обещанное сбывалось легко и неприметно, без лишнего напряжения, мышцы легко справлялись с сопротивлением воды, движения были не быстры и не замедленны, дышалось хорошо, вода обволакивала тело. Потом он почувствовал кое-что еще, какую-то сладкую истому внизу живота, затем – легкую резь, потом – все сосуды, все тонкие соответствия, все стуки и биения, и, наконец, Даня все понял и испугался.

Тело было слишком тяжелым.

Что-то важное было исторгнуто из него вместе с семенем, какая-то прежде не ощущаемая им субстанция – равнодушная тупая плоть стала вдруг тонкой и острой, и в воде это было плохо.

Он понял, что запаса сил практически нет.

Попытался отвлечься.

Осмотреться вокруг.

Конечно, здесь, уже в нескольких километрах от берега, было интересно. По-другому, совсем нагло вели себя птицы, они удивленно подлетали к Дане на близкое расстояние и еще более удивленно отлетали от него, перекрикиваясь между собой. Бесконечность горизонта, за которой угадывалась Англия, была торжественной и манящей, наполненной тенями; корабли, яхты, лодки, большие пароходы – все это как будто стояло в воздухе, но не проявлялось до поры до времени… Ветер, становившийся все сильнее, и волны, мощно колыхавшие его на своих плечах, вкус воды и постепенный, неясный жар неба – все прибавило ему сил, но ненадолго.

Наконец его охватил настоящий ужас.